Извечные загадки науки глазами дилетанта

Дилетантизм против науки (вместо введения).

 

 

       Дилетантизм, дилетант… В наше время эти понятия используются обычно в негативном смысле и даже с оттенком пренебрежения. Когда хотят о ком-то сказать, что он не разбирается в вопросах, о которых берётся судить, или же занимается делом, не имея профессиональной подготовки, то говорят: «Он же дилетант», и этим вопрос целиком исчерпывается.

 

       Однако так было не всегда. В XVII-XIX веках слово «дилетант» или «любитель» было ещё уважаемым. В те времена наукой и разными искусствами занимались главным образом по влечению души, а не в силу профессиональной подготовки. Да и профессиональных заведений, готовящих учёных, художников или музыкантов, было мало. Поэтому слово «дилетант» или «любитель» воспринималось буквально и без каких-либо негативных оттенков. Дилетант – это человек, занимающийся искусством из любви к нему, а не по принуждению; по природной склонности, а не в силу профессиональной подготовки. То же скажем и о дилетанте в науке. Хорошо известно, что всё великое и ценное в искусстве и науке было создано именно такими дилетантами.

 

       Положение стало меняться, начиная с XIX, и особенно с XX века, когда «любителей» стали постепенно вытеснять «профессионалы», подготовленные в специальных учебных заведениях. С той поры слово «дилетант» стало всё больше приобретать негативно-пренебрежительный оттенок, особенно в устах снобов-профессионалов. Любой же профессионал непременно является одновременно и снобом, в какой бы сфере деятельности он бы ни работал.

 

       Если в наше время дилетанта ещё терпят в искусстве, то в науке не терпят совершенно. В науке с ним никто и разговаривать не станет. Я имею в виду, конечно, науку официальную, организованную в академии, институты и прочие учёные корпорации, хотя, впрочем, другой науки уже давно не существует.

 

       Почему я пишу об этом? Здесь имеются две причины: одна частного (личного) свойства, другая – более общая. Личная состоит в том, что я, как автор, вместе со всеми своими научными степенями, званиями и трудами, принадлежу к тем наукам, которые именуются гуманитарными, в отличие от наук естественных. В то же время я беру на себя смелость (или нахальство?) решать (или пытаться решать) проблемы, относящиеся к сфере наук естественных и математических, к тому же проблемы достаточно сложные; берусь, не имея при том ни должного образования, ни дипломов, подтверждающих мою компетенцию в соответствующих областях знания. Другими словами, я выступаю здесь в качестве дилетанта, а тем самым делаюсь объектом негативно-пренебрежительного отношения к себе, притом как со стороны гуманитариев, так и со стороны естественников. В мой адрес любой вправе сказать: «И чего он вообще выступает? Ему что – больше всех надо?» (это чисто российский вариант); или же что-нибудь вроде: «А это что за географические новости?» (это уже вариант скорее западноевропейский или американский).

 

       Скажем прямо: в России плохо относятся ко всякой инициативе вообще и в науке в частности, особенно если она исходит от дилетантов и, того хуже, — от соотечественников. На Западе наоборот: инициатива поощряется и, в отличие от России, прежде всего со стороны именно соотечественников (не потому ли там так много учёных с мировым именем?). Данное различие имеет свои основания: на Западе наука развивалась главным образом в русле свободного творчества, независимо от государства, и её культурная традиция переходила, не прерываясь, из поколения в поколение. В России же, как до революции, так и после неё, в годы советской власти, так и в наше время наука существовала под эгидой государства, учёные же рассматривались как чиновники разных научных департаментов, находящиеся на казённом жалованье. Тот, кто не принадлежал ни к одному из таких ведомств, не считался учёным вообще, будь он трижды Ньютоном или Энштейном. Что же касается научной традиции, то она, как и многие другие аспекты культуры, прерывалась вместе со сменой режимов.

 

       Однако, независимо от разных жизненных обстоятельств и их смены может возникнуть общий риторический вопрос: а имеет ли кто-либо право вообще вторгаться в те области знания, в которых не является профессионалом? Не нарушит ли такое вторжение стройного здания Науки, на страже которого стоит наука официальная? С точки зрения последней, видимо, нарушит. В самом деле, если всякий будет предлагать свои мнения (а имя таким всяким – «легион», и среди этих «всяких» не каждый в здравом уме), то что станет с наукой?

 

       Но здесь имеются всё же некоторые нюансы. Если я, скажем, не имея соответствующей подготовки, навыков, опыта и знаний начну лезть в дела сапожника, часовщика, слесаря-сантехника и т.п. и делать им замечания, поучать их, то всякий будет прав, указав мне, чтобы я не лез в то, в чём не разбираюсь.

 

       Однако, между наукой и конкретным ремеслом есть всё же различие. При соответствующей общеобразовательной подготовке и здравом уме любой человек может иметь своё суждение относительно общих проблем науки. Тем более он может его иметь, если проявляет к ним особый интерес и стремится расширить круг своих познаний, касающихся интересующего его предмета. Можно назвать таких людей дилетантами. Однако хорошо известно, что история мировой науки полна примеров, когда именно они, а не профессиональные учёные, делали крупные научные открытия даже в XX столетии. Энштейн, Бор, Борн были «любителями», и так называли себя сами. «Любителями» были десятки других учёных, не имевших ни специального образования, ни званий, ни научных степеней, и тем не менее обогативших науку открытиями, принесшими ей славу.

 

       В этой связи сошлюсь на А.И.Герцена, который, имея в виду особенности организации российской науки, писал: «Наука – открытый стол для всех и каждого… Стремление к истине, к знанию не исключает никаким образом частного употребления жизни; можно равно быть при этом химиком, медиком, артистом, купцом. Никак нельзя думать, чтобы специально учёный имел большие права на истину; он имеет только большие притязания на неё. Отчего человеку, проводящему жизнь в монотонном и одностороннем занятии каким-нибудь исключительным предметом, иметь более ясный взгляд, более глубокую мысль, нежели другому, искусившемуся самыми событиями, встретившемуся в тысячах разных столкновений с людьми? Напротив, цеховой учёный вне своего предмета ни за что не примется… Он не нужен во всяком живом вопросе. Он всех менее подозревает великую важность науки; он её не знает из-за своего частного предмета, он свой предмет считает наукой.» Такие учёные «брёвнами лежат на дороге всякого великого усовершенствования не потому, чтобы не хотели улучшения науки, а потому, что они только то усовершенствование признают, которое вытекло с соблюдением их ритуала и формы или которое они сами обработали. У них метода одна – анатомическая: для того, чтобы понять организм, они делают аутопсию», т.е. расчленение.

 

       Таких учёных Герцен относил к категории «цеховых учёных», т.е. узких специалистов, учёных по званию, по диплому. Именно они и составляют фундамент официальной науки. «Цеховые учёные», по Герцену, «это – чиновники, служащие идее, это – бюрократия науки, её писцы, столоначальники, регистраторы». Они по совместительству также и её охранители, стражи; именно они оберегают её от всяких новаций, поскольку те представляют прямую угрозу их собственному спокойному и благополучному существованию.

 

       Такое положение вещей, разумеется, не может не порождать застоя. Более того, когда отсутствуют открытые альтернативы существующим теориям, то в науке начинает господствовать догматизм с его жестко фиксированными положениями, методами и терминологией, и наука превращается в подобие церкви или масонской ложи. Она начинает строго придерживаться определённой системы догматов, не признаёт «ереси» и преследует их доступными ей средствами; главным образом, непризнанием, замалчиванием, а при определённых условиях – открытым шельмованием и преследованием. История науки полна и таких примеров. Сегодня, слава богу, этого уже нет, но надо заметить, что в науке, как и в других творческих сферах, открытое преследование часто бывает предпочтительнее полного замалчивания.

 

       Как бы то ни было, всё это входит в противоречие с действительностью и особенно с принципами демократии, проникающего ныне все во уголки жизни. Получив наибольшее развитие в политической и экономической сферах, они распространились и на многие другие области человеческих отношений. Однако, как это ни покажется удивительным, эти принципы почти не коснулись официальной, цеховой науки: она оказалась к ним менее всего восприимчивой. Создалось парадоксальное положение: критике нынче подвергается всё и вся, от неё не гарантированы ни президент, ни правительство, ни тем более отдельные чиновники. Вне критики одна наука. Мы то и дело слышим: «учёные говорят…», «учёные считают…», и все с почтительным вниманием слушают всякие благоглупости, которые частенько изрекают эти самые учёные.

 

       Такое положение вещей не осталось незамеченным, и многие видные учёные выступили в защиту свободы науки вплоть до её отделения от государства (наподобие церкви). Речь, как понятно, идёт о западной науке; в России, слава богу, в этом смысле всё в порядке, и если российский учёный чем-то и недоволен, то лишь низкой зарплатой. На первой волне демократии у нас, правда, было сгоряча создано несколько свободных, т.е. внебюджетных академий наук (к одной из них, кстати, я имею честь принадлежать). Однако, они как-то незаметно завяли, как вянет растение, когда его не подпитывают и не поливают. Главная причина тут видится в том, что по духу своему эти академии так и остались всё теми же департаментами науки, но только – и это важно! – без денежного содержания. Но если без него ещё может жить дилетант-одиночка, то научное учреждение, тем более академия, никогда в жизни.

 

       Что касается стремления ряда западных учёных вывести большую науку из состояния застоя, оживить в ней дух свободного творчества, то здесь нельзя не упомянуть американского учёного Поля Фейерабенда. Не вызывает сомнений его утверждение, что развитие науки невозможно без выработки альтернативных теорий, идущих вразрез господствующим в науке взглядам. Именно альтернативные теории, по его мнению, только и способны обогащать науку и ускорять её развитие. «В то время, как единство мнений, — подчеркивает Фейерабенд, — может быть пригодным для церкви, для добровольных последователей тирана или иного «великого человека», разнообразие мнений методологически необходимо для науки, и тем более для философии.»

 

       Соглашаясь в принципе с этим тезисом, нужно в то же время иметь в виду одно важное обстоятельство: сегодня вопрос о свободе научных суждений приобрёл свою особенность. Наука на глазах теряет своё качество быть полем свободного творчества и всё заметнее эволюционирует в сторону разработки различных технологий. Здесь её особенность как замкнутого на себе учреждения становится всё очевиднее ввиду самой специфики современных технологий, имеющих в большинстве случаев закрытый, а то и секретный характер. В этой своей ипостаси наука становится органической частью государственной структуры. Тем самым она теряет свои качества науки как поля свободного творчества и превращается в чистую технологию. В этой же сфере рассчитывать на открытость и свободу суждений было бы по меньшей мере наивно.

 

       Как бы ни относиться к технологиям, какими бы сложными те ни были, строго говоря, к сфере науки как таковой они не относятся. Это, скорее, область изобретательства, подкрепляемая современным инженерным искусством. Наука же в её высоком значении призвана заниматься фундаментальными проблемами исследования природы. Именно такая наука не может развиваться без свободы мнений и их столкновения. Но, увы, она нынче практически вымерла: она вся в прошлом, и в этом смысле как-бы застыла где-то на уровне XIX, а то XVIII или даже XVII века, а её кумирами продолжают оставаться Ньютон, Лавуазье, Дарвин и прочие корифеи из времён, кажущихся нынче доисторическими.

 

       И такое положение вещей имеет свои веские причины. В наше время, когда всё покупается и продаётся, вплоть до чувств и идей, никто не станет платить за изучение проблем, не имеющих непосредственного практического значения и не дающих немедленной отдачи и прибыли. Государство хорошо оплачивает «науку» за создание современного оружия, атомных бомб, новейших ракетных установок и т.п.; фирмы и корпорации щедро платят за достижения в области генной инженерии, за изобретение новых упаковок для продуктов, изделий бытовой электротехники, всяких прокладок, «тефалей» и прочего ультрасовременного ширпотреба. Платят, короче, за создание современных «Франкенштейнов», которые всё в большей степени подчиняют себе человека и одновременно захламляют и уродуют планету. Когда же дело доходит до объяснения природных явлений, прежде всего тех, что связаны с угрозой существованию жизни и экологии, то оказывается, что официальная наука в лице своих представителей ничего, кроме банальностей, сказать не может. Мы хорошо помним её беспомощность в попытках объяснить причину разрушительного цунами в Юго-Восточной Азии в декабре 2004 года.

 

       Однако, альтернативы официальной науке нет, и она продолжает пользоваться авторитетом среди неискушённой публики, которая, разинув рот, внимает её откровениям. Как замечает тот же Фейерабенд, наши оболваненные прагматичные современники склонны верить всему, что идёт под грифом «наука» и предаваться взрывам восторга по поводу таких событий, как полёты на Луну, открытие двойной спирали ДНК или создание средств для увеличения срока жизни человека (можно представить, что станет с Землёй, если жизнь человека будет продлена, к примеру, до двухсот лет!). Тратятся миллиарды долларов, годы упорной работы многих высококвалифицированных специалистов для того, чтобы, как иронизирует Фейерабенд, «дать возможность нескольким косноязычным и довольно-таки ограниченным современникам совершить неуклюжий прыжок туда, куда не захотел бы отправиться ни один человек, находящийся в здравом уме, — в пустой, лишённый воздуха мир раскалённых камней.»

 

       Сегодня уже и Россия готова затратить многие миллиарды долларов на снаряжение экспедиции на Марс. Это не имело бы смысла, даже если наше государство было таким же богатым, как Соединённые Штаты. Когда же оно нищее, как церковная мышь, достойная скромность была бы, думается, ему больше к лицу. Невольно думаешь: неужели это делается только для дешёвого престижа, который может так дорого обойтись стране? С какой целью, спрашивается, лететь на Марс, если без всякой экспедиции ясно даже и ежу, что там ничего нет, кроме такой же раскалённой, безводной пустыни, как и на Луне? Чтобы убедиться в этом, вовсе не нужно лететь туда, а достаточно посмотреть на него в трубу-телескоп – это волшебное устройство, из которого астрономы, подобно факирам, извлекают свои фантастические теории о строении Вселенной.

 

       Нельзя пройти и мимо такого опасного факта: современная официальная наука, сконцентрировавшись на решении технологических задач, дающих быстрый материальный и престижный эффект, в содружестве с близорукой и самодовольной властью делают всё, чтобы приблизить гибель всего живого на Земле как путём загрязнения планеты отходами высокотехнологичных предприятий, так и бездумной растратой её природных ресурсов, включая воду и всю биосферу. Блистая эрудицией на всевозможных международных симпозиумах и конференциях, казённые учёные на словах выражают беспокойство по поводу быстрого ухудшения экологической обстановки на планете и в то же время на практике способствуют приближению экологической катастрофы. Здесь мы видим нечто вроде нового интернационала, интернационала в форме своего рода духовного и материального единения власти и науки в масштабах планеты, итогом которого в конечном счете станет неминуемое превращение нашей планеты в место, непригодное для жизни. Расходясь в своих узких национальных интересах, современные государства в то же время под знамёнами глобализации сходятся в общем движении к этому гибельному результату, и каждое из них вносит в него свой посильный вклад.

 

       В противоположность предшествующим эпохам, наука конца XX и начала XXI века, говоря словами Фейерабенда, «отбросила всякие философские претензии и стала мощным бизнесом, формирующим мышление его участников. Хорошее вознаграждение, хорошие отношения с боссом и коллегами в своей «ячейке» — вот основные цели тех «человеческих муравьёв», которые преуспевают в решении крохотных проблем, но не способны придать смысл всему тому, что выходит за рамки их компетенции. Гуманистические мотивы сведены к минимуму; так обстоит дело с любой формой прогресса, которая выходит за пределы локальных улучшений

 

       Из сказанного, думается, понятно, что «наука-как-церковь» даже в условиях демократии не собирается делать теоретический плюрализм основанием научной деятельности, и вряд ли пойдёт на это в обозримом будущем. Плюрализм мнений для неё столь же опасен, как и мини-юбка для престарелой женщины: все уродства тут же обнаружатся. Отказ от плюрализма Фейерабенд определил как «шовинизм» официальной науки. Подобно тому, как политический шовинизм стремится подавить, подмять под себя или поглотить малые народы, так и научный шовинизм пытается сделать то же самое с инакомыслием в науке, с научной «ересью». Всё, что не входит в признанную официальной наукой систему взглядов и представлений, уже по укоренившейся привычке рассматривается как нечто совершенно неприемлемое, либо просто несуществующее. Критика же официально признанных научных положений воспринимается как своего рода криминал.

 

       А может быть свобода мнений и впрямь противопоказана науке, и только мешает ей в решении стоящих перед ней ведомственных задач? Если всякий, кому не лень, как уже говорилось выше, будет «встревать» в науку и предлагать ей свои теории, то во что она превратится? Конечно, для науки как казённого департамента это грозит большими неприятностями. Подлинной же науке нечего бояться никаких «бредовых» идей, тем более, что её история даёт массу примеров того, как именно «бредовые» на первый взгляд идеи оказывались истинными. Свобода критики, свобода выражения мнений есть, как известно, основа всякой демократии, и без такой свободы её попросту не существует. Такая свобода относится прежде всего к сферам творческой деятельности человека: к искусству и науке. Она обусловлена самой природой человека, спецификой познания им окружающего мира. В чём кратко соль этой специфики?

 

       Как известно, философы-материалисты утверждают, что процесс познания есть отражение внешнего мира в нашем сознании. Однако, всё дело в том, что чувственные образы внешнего мира воспринимаются человеком не механически, вроде зеркала, а исключительно сквозь призму устойчивых представлений, выработанных у него с начала его жизни соответствующей культурной средой. Вот почему один и тот же внешний (объективный) мир совершенно по-разному воспринимается китайцем, индийцем, европейцем, африканцем, русским и т.д., притом по-разному и в разные исторические эпохи. Более того, даже люди одной культуры воспринимают и оценивают внешний мир различно в зависимости от воспитания, образования, принадлежности к той или иной конфессии, особенностей душевных качеств и мышления. И эти различия нельзя подгрести под одну гребёнку, а если и можно, то только насильно и временно. Вот эти различия в восприятии внешнего мира и служат основой свободы творчества во всех сферах и, прежде всего, в науке. Без них происходит неминуемое окостенение и омертвение науки, поскольку её существование и процветание именно как науки зависит не от бюджетных вливаний или всяких грантов, а исключительно от этой свободы.

 

       Вся «хитрость» демократии, однако, в том, что свобода в ней – товар особенный: все его расхваливают, но никто не желает его оплачивать. Да, вы можете писать, что угодно, выдвигать всякие немыслимые теории и гипотезы, пусть даже верные – это ваше личное дело, но платить за них – нет уж, извольте. Не знаю, как дело обстоит с этим на Западе, но у нас, в стране бурно развивающейся демократии, всё именно так. В такой ситуации человеку, увлечённому той или иной идеей, не остаётся ничего другого, как уповать на счастливый случай, а ещё лучше – на самого себя. Его положение, правда, имеет и свои выгоды. Главная из них та, что он не зависит от официального одобрения или неодобрения своих взглядов. А это уже немало. Но здесь есть один большой минус: возможность сделать достоянием гласности свои взгляды сводится к нулю. Правда, сегодня в условиях развития рыночных отношений с их безграничной свободой предпринимательской деятельности появилась возможность за умеренную плату публиковать свои труды. Кстати, на протяжении последних десяти лет я только этим и занимаюсь. Конечно, рассчитывать тут на внимание широкой научной и ненаучной общественности не приходится. Исходя из собственного опыта скажу, что дальше узкого круга родных и близких друзей оно вряд ли распространится. Но, как говорится, на безрыбье и рак – рыба.

 

       Тут по ассоциации вспоминаются слова нашего выдающегося учёного В.И. Вернадского. Он говорил: «Научное мировоззрение и данные науки должны быть доступны полнейшей критике всякого, критике, исходящей из принципов научного исследования, опирающейся на научные истины… Вся история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих утверждениях, чем целые корпорации учёных или сотни и тысячи исследователей, придерживавшихся господствующих взглядов.

…Истина нередко в большем объёме открыта этим научным еретикам, чем ортодоксальным представителям научной мысли…

Несомненно, и в наше время наиболее истинное, наиболее правильное и глубокое научное мировоззрение кроется среди каких–нибудь одиноких учёных или небольших групп исследователей, мнения которых не обращают нашего внимания или возбуждают наше неудовольствие или отрицание.»

 

       Прекрасно сказано! Однако подобные взгляды, даже когда они исходят из уст крупных учёных, не в силах поколебать отношения официальной науки к «варягам». Правда, в какой-то мере они могут их вдохновить. В самом деле, разве всё дело в признании? Понятно, конечно, что любой человек, затрачивая свою умственную и душевную энергию на разработку какой-нибудь теории или гипотезы, желал бы, чтобы эта затрата не прошла вовсе впустую и бесследно и получила хоть какое-нибудь внимание со стороны общественности. О художниках, поэтах, музыкантах, учёных и говорить не приходится: признание в той или иной форме всегда для них важно, и оно служит им стимулом для дальнейшего совершенствования своего творчества. Да что там говорить о слабом человеке! Даже бог, творя мир, нуждался в поощрении и признании своих нелёгких трудов. За неимением кого-либо вокруг себя, кто мог бы похвалить его за проделанную работу, он завершал каждый свой рабочий день похвалой в собственный адрес, произнося всякий раз: «Это хорошо!». Прекрасный пример для подражания! Завершать свой рабочий день и, глядя на проделанную работу, говорить самому себе: «Это хорошо!» — какой запас оптимизма и энергии можно тем самым сберечь для будущих свершений!

 

       В связи со сказанным отмечу ещё один важный момент. Дело в том, что свобода научного творчества нужна отнюдь не только для решения каких-то современных и будущих научных проблем. Ведь и классическая наука, т.е. наука, вошедшая в учебники в виде незыблемых правил и законов, полна вопросов и проблем, которые только кажутся решёнными. Их давно никто не касается, но вовсе не потому, что они решены. Даже наоборот: не касаются именно потому, что они не решены. Точнее будет сказать, они имеют приблизительное решение, которое молчаливо признаётся как окончательное. Хотя всё держится кое-как, на подпорках, на честном слове, но тем не менее держится, и это многих вполне устраивает. Показать это способен, как это ни покажется кому-нибудь странным, только дилетант, и главным образом потому, что его ум не отягощён никаким научно-казённым вздором и сам он не обременён обязательствами перед тем или иным научным департаментом.

 

       Вскрыть ошибочность таких теорий – отнюдь не самоцель, хотя и такая задача вполне в русле науки. Главное же в том, что они содержат ошибки принципиальные. Давая искажённую картину мира, эти теории препятствуют выработке адекватных практических мер, когда в них возникает необходимость. И жизнь подтверждает это на каждом шагу. Вот вместо некоторых из них я и предлагаю свои, более, на мой взгляд, верные варианты решения соответствующих проблем.

 

       Что же касается всего остального: признания, оценок, одобрения или неодобрения и т.п., то должен заметить, что жизнь человеческая так ловко устроена, что независимо от наших желаний и стараний, все эти вещи имеют на редкость переменчивый и капризный характер. Хорошо известно, как легко достоинства превращаются в недостатки, а недостатки – в преимущества; истина – в заблуждение, добро – в зло, любовь – в ненависть (и наоборот). И это прекрасно, поскольку всегда сохраняется надежда на перемены к лучшему.

 

       Кто-нибудь, прочитав данное введение, подумает: а зачем оно? Не ломится ли автор в открытую дверь? Если он имеет возможность публиковать свои идеи и притом спокойно относится к отсутствию внимания к ним со стороны официальной науки, то зачем эти громкие слова и обвинения в адрес последней? К чему такая эмоциональная защита дилетантизма? Ведь очень немногих может убедить утверждение, что науку творят дилетанты, и большинство всегда будет с почтением относиться к мнениям, исходящим из величественного здания, на котором золотом начертаны слова: «Академия», «Наука»?

 

       Всё верно: даже не нахожу слов для возражений. Но с целью оправдания скажу так: главное достоинство демократии, бремя которой мы недавно взвалили на себя, состоит, на мой взгляд, не в свободных выборах, не в свободе слова, которой при демократии ничуть не больше, чем при любом другом общественном строе, не в болтливых и бесплодных парламентах, пекущих, как блины, законы, которые не исполняются. Скажу больше: из всех придуманных человеком форм общественного устройства демократия является наихудшей, и это доказано как теорией, так и практикой. Но у демократии есть одно маленькое преимущество перед другими, и вот оно-то не только оправдывает её существование, но и примиряет людей с присущими ей пороками. Оно состоит в возможности выпуска постоянно накапливающегося как у отдельных индивидов, так и в обществе в целом «пара», избыток которого может иначе нанести непоправимый вред.

 

       Можно рассматривать данное введение как одну из форм выпуска накопившегося пара у отдельно взятого индивидуума. Я уверен, что для подавляющего большинства человечества этот факт останется незамеченным. Гарантия тому состоит в том, что практически незамеченными для этого большинства остаются события и факты куда более масштабного свойства: землетрясения, чудовищные цунами, уносящие в одно мгновение сотни тысяч жизней; чуть ли не повседневные техногенные катастрофы; происходящее на глазах изменение климата и экологического равновесия на планете и т.п. Тем не менее, практически ничего в жизни не меняется. Вот где подлинная основа для оптимизма, и перед ней меркнут все мелкие проблемы и заботы дилетантов с их наивной верой, что разум человека способен ещё что-то изменить в нашем безумном, но, по мнению некоторых философов, всё же лучшим из всех миров.